Осуждённый на три года условно «за порчу забора дачи Ткачева» эколог Евгений Витишко был арестован (нейтрализован) властями накануне сочинской Олимпиады и отправлен в тамбовскую колонию-поселение. Только в самом конце 2015 Евгений вернулся домой в Туапсе, проведя в заключении почти два года. Все это время гражданское общество, российское и международное, добивалось условно-досрочного освобождения олимпийского узника. На одном из плакатов в ходе кампании его друзья написали: «Свободу Витишко. Ткачеву крышка». С тех пор Александр Ткачев попал под санкции Евросоюза и потерял пост губернатора Кубани. Недавно министра сельского хозяйства России Ткачева не пустили в Европу. Эколог Витишко давно мог уехать, но не хочет. Почему? На этот и другие трудные вопросы Евгений ответил в интервью «Сочинским новостям.рф».
— За «порчу» забора на даче Ткачева преследовали двоих членов Экологической вахты по Северному Кавказу: Евгения Витишко и Сурена Газаряна. Газарян эмигрировал и сохранил свободу. Почему Вы не покинули страну?
— Я и не собирался эмигрировать. Я не сам выбирал страну для жизни, а страна меня выбрала. Я здесь родился, вырос, построил дом, здесь живут мои дети. Мне бы совсем не хотелось жить в другом государстве и ностальгировать по своей родине. Тем более сейчас, после своего освобождения, я считаю, что гражданское общество России вполне способно сделать свою страну комфортной и безопасной. Тем, что я сейчас нахожусь в России и не планирую ее покидать, я показываю, что мы не боимся тех, кто с нами борется незаконными методами, и что мы будем последовательно делать то, что считаем нужным и правильным, именно как граждане России. Я люблю Россию, и для меня это вовсе не пустые слова. А патриотизм в моем понимании это просто наши с ней взаимоотношения. И от того, буду ли я понимать, что происходит в ней, на самом деле многое зависит. Мне кажется, извне, из-за границы, этого понять нельзя. И поэтому мы были и будем вместе с Родиной.
— Над входом в Тамбовский областной суд (это видно в фильме «Евгений Витишко. Хроники освобождения») стоит статуя богини правосудия. В одной руке у нее меч, в другой — весы, глаза завязаны. При этом Фемида выставляет из-под платья обнаженную ногу. По-вашему, какой может быть заложен смысл в этом обнажении?
— Я не знаю, какая богиня сейчас правит российским судом. А может, нет никаких богинь? Но то, что происходит в российской судебной системе, думаю, не нравится никому. Даже самим судьям. С древних времен право вершить суды люди старались передавать самым достойным из числа своих представителей и максимально ограничивать судей от влияния на принятие решений. В нашей стране этого нет и в ближайшее время не будет. Суд стал частью системы управления страной. Изменится система – изменятся и суды. Не исключаю, что и прекрасные женщины способны управлять Россией (этому есть подтверждения в истории). И если у женщины разрез на платье или юбка выше колена, то это вовсе не значит, что решения неправильные.
— Что вас поддерживало в заключении?
— В какой-то момент я понял, что ни в колонии, ни в системе исполнения наказаний законы не работают. И один сам по себе человек ничего не сможет. Но практически сразу я почувствовал, что внимание к моей персоне — как к политзаключенному, связанному с Олимпиадой, к узнику совести, экоузнику — можно использовать, чтобы остаться самим собой и многое попытаться изменить. Жители стран Европы и американцы начали вести международные кампании в мою поддержку, проводя акции, пикеты, выставки, посылая письма, открытки и фотографии. У меня возникло ощущение, что это и есть проявление гражданственности в различных странах. Большинство писем было из Голландии, Франции, Англии, США. Это дети от семи лет и до бабушек 80 лет. Все эти «весточки» со словами постоянно приходили ко мне. В неделю до 800 писем. Я понимал, что это нужно. Если не в нашей стране, то в других странах. На мне и молодые люди, и уже взрослые тренировались защищать свое гражданское общество. Это поддержало и укрепило меня в моих действиях. Я понял, что все делал и делаю правильно, что просто сейчас надо вытерпеть.
Единственно, я в какой-то момент испугался, что хорошее отношение ко мне и плохое отношение к России (если это продлится достаточно долго) выбивает почву из-под моих детей. Они не смогут общаться с другими детьми за границей. Мне хотелось показать написавшим мне, что у меня другая Россия, другая страна — красивая, мыслящая, умная, практически не делающая глупых поступков, абсолютно все делающая осознанно. Удалось ли мне это, не знаю. Большинство людей мира воспринимают Россию как своеобразное такое чудо (это мягко сказано), непонятно что делающее. Мы же хотим показать, что абсолютно осознанно совершаем поступки, за которые можем нести ответственность. И эти поступки находятся в правовом поле. Все остальное происходящее было как бы незаметно. Я знал, что у меня есть любящие меня люди, ценящие меня, в любой момент поддерживающие. И вот это-то и держало, чтобы не уйти куда-то туда в сторону и в этом болоте не утонуть.
Есть криминальная культура. Но она чаще всего у тех, у кого режим «черный» — навязанный осужденными. Это более строгие режимы: общий, особый, строгий. Я в него не попал. Я бы там тоже выжил. Был какой-то момент, когда меня собирались отправлять на перережим… Мне кажется, криминальная культура большинству людей не интересна. Она лично мне не интересна. Такой своеобразный черный мир, за которым пустота. Часто встречаются люди, которые поддерживают все эти традиции, условности (и в «Тюремной каше» у меня это есть). Но я понял, что для обывателя не нужно романтизировать эту тему. Прочитав Шаламова, я понял, что он именно такую же цель преследовал. Ему надо было самому понять и другим дать понять, что это кошмар, в который попадать людям, особенно незаконно осужденным, не стоит.
— В колонии вы открыли для себя что-то новое?
— Я понял, что один из механизмов борьбы — это то, что мы являемся публичными людьми: постоянно все свои действия освещаем в СМИ. В колонии сложность в том, что оттуда многое из написанного, если содержит критику администрации, не доходит. Потом я стал писать в таком завуалированном, культурном формате. Сотрудники администрации не понимали, что происходит. И стало все потихонечку проходить. И плюс — не могли отнять у меня возможность разговаривать по телефону. И всем своим действиям, происходящим в колонии, я придавал публичный формат. Пресс-релизы не успевал, но заявления делал. Это было своеобразное ноу-хау. И дальше, думаю, в этом направлении можно двигаться. Те действия, которые мне не нравились, я просто обжаловал в суде, прокуратуре, уполномоченному по правам человека. Я замучил всю Тамбовскую область, они с большим удовольствием меня отпускали: предыдущий губернатор и новый. Губернатор говорил: «Уезжай! Ящик коньяка поставлю, если Витишко в колонии не будет». Общее наше желание привело к тому, что я на свободе. Дальше не знаю. Надо понять, на что те люди, находящиеся по ту сторону закона, рассчитывают.
— Есть в колонии традиции, связанные с праздниками?
— Что такое традиции? Их же кто-то должен соблюдать. На праздники 9 мая, 8 марта, 23 февраля в колонии песни шансонной тематики под минусовочку. Внутреннего ощущения, что это мероприятие необходимо как осужденным, так и сами сотрудникам колонии, не было. Должен быть кто-то, начальник отдела воспитательной работы или замполит, который бы эти традиции постоянно поддерживал и давал бы понимать осужденным, что это не просто концерт самодеятельности, а мероприятие, необходимое всем — и заключенным, и вольным. Все колонии и тюрьмы России делятся на «красные» и «черные». Та, где я находился, по своей структуре управления и режима была «красная»: ответственность за все происходившее лежало на сотрудниках администрации.
— Как вы праздновали Новый год в условиях несвободы год назад?
— Один Новый год у меня точно пропал. В колонии отбой в 11 часов, никаких ощущений праздника. Взбадривало перед Новым годом много поздравлений с Рождеством из европейских стран. Они пытались передать ощущение праздника открытками и фотографиями своих красивых мест. Ну, а этот Новый год уже по любому лучше, чем предыдущий.
— Вы долго отсутствовали и свежим взглядом можете оценить, как изменилось наше гражданское общество. Что на вас произвело впечатление сейчас?
— Многое изменилось. В прошлом массовые акции протеста против «Еврохима», нефтезавода «Роснефти» в Туапсе и другие, к которым я раньше имел отношение как организатор, не вызывали у власти сильного ажиотажа и негодования, ну разве что раздражение. Сейчас надо беречь остатки гражданского общества, своих друзей, своих близких, поэтому мы все-таки будем больше делать ставку на взаимодействие с международными правозащитными и экологическими организациями. Поэтому я буду беречь Набережную, Кимаева и всех. Это нам необходимо. У меня сейчас идет период адаптации: я как-то еще достаточно сложно хожу по улицам, озираюсь. Не скажу, что страшно находиться одному на открытом пространстве, но по возможности избегаю дальних переходов. Гулять стараюсь с близкими, друзьями или передвигаться на машине. Мир я сейчас могу воспринимать только через Интернет и СМИ, которые читал и находясь в колонии: «Новую газету» «Коммерсант». Изменилось многое. Но чтобы прочувствовать и понять, мне надо пообщаться хотя бы с чиновниками, местными бизнесменами, полицией. Недавно пытался прописаться в том месте, где мне определено находиться решением суда, — чиновники остались те же самые (смеется). Все не так просто. Всегда приходится искать какие-то уловки. Я сам по характеру, точнее по внутренним ощущениям, по склонности управлять — чиновник. Просто хороший чиновник: я могу и так, и по-другому сделать и найти какой-то выход из ситуации. Удалось решить вопрос и с пропиской.
— Какие экологические проблемы волнуют вас сильнее всего? Какие шаги вы думаете предпринимать?
— Экологическая вахта по Северному Кавказу — организация, и мы коллегиально выбираем приоритетные направления. Сейчас, по мнению моих друзей, и я так считаю, самое важное — мост в Крым. У меня американское издание спрашивало: почему никакие массовые акции не проводятся? Я говорю: во-первых, мы еще не разобрались, что вообще происходит. Нужна оценка воздействия на окружающую среду. Мы в ближайшее время, ни в каких подобных акциях участвовать не будем — мы пока разбираемся. А с Красной Поляной мы уже долго разбираемся, вопрос актуализировался до проведения Олимпиады. Те люди, которые сейчас пытаются провести захват Всемирного наследия ЮНЕСКО через постановление российского правительства, транслировали свои намерения ранее. Что мы будем делать, я пока не знаю. Но, пока я находился в колонии, максимальное количество людей пытались привлечь внимание к этой проблеме. Это всемирное наследие, а не только наше. Его надо хранить любыми путями. И если мы найдем механизмы, которые способны повлиять на принятие этого решения, я думаю, все мы остановим. Хотя там много уже негативного сделано, тем не менее, я считаю, что даже на этой стадии еще не поздно. Дальше мы вместе засадим лесом то, что потеряли. Будем на страже все время
— Те, кто застраивает Кавказский заповедник, говорят про Эковахту, что вы — иностранные агенты, сохраняющие природное наследие для нового миропорядка, который будет «построен против России, за счет России и на развалинах России». Такой логикой — «не мы, так другие» и «успеть, пока не отняли» — оправдывается хищническое природопользование на Западном Кавказе и не только. Что вы на это скажете?
— Нет. У меня железная мотивация, и она более значима лично для меня, нежели какой-то фантастический иной миропорядок. Я стараюсь сохранить природное наследие для своих детей, которых уже двое, возможно, внуков. Более того, в мыслях не допускаю, что России может не быть.
— Самая глубокая обывательская претензия к Путину — преемство. Если уж он установил автократию и правила ручного управления, то из этих установленных им же правил вытекает вопрос: где преемник? Путин не вечен, а сколько-нибудь равного ему по весу сподвижника в элите нет (сейчас речь не про оппозицию). Что будет в России после делающего себя незаменимым Путина? Штаты? Кантоны? Халифат? Орда? Говорят, что после Путина мы если и не поплачем, то попляшем… Как вы относитесь к таким опасениям?
— У меня нет таких опасений. Если страна станет способна меняться, то вопрос преемника или последователя станет неактуален. Даже если к власти придет кто-то и не справится с руководством страны, то изменить ситуацию можно всегда, но это не может сделать ни оппозиционер, ни даже партия, какого бы влияния она не достигла. Это может сделать только народ. А он у нас есть. И очень любит свою страну.
— Если наши дети, как мы мечтаем, станут развитыми, толерантными, как европейцы, не хлынут ли в Россию за такой же хорошей жизнью мигранты?
— Мне не кажется, что мигранты вообще когда-то хлынут в Россию. Для развитых демократических стран необходим не только высокий уровень жизни, но и стабильность систем, и безопасность жизни, а эти показатели достаточно долго должны проверяться временем. Но мне бы очень хотелось, чтобы мои дети общались со своими сверстниками на равных, поэтому буду стараться всячески содействовать дружбе и взаимопониманию между Россией и другими странами.
— Вы рассчитываете на нынешнюю молодежь? Вы ждете от них активности?
— Мне когда-то казалось, что отбери у молодежи кока-колу, пепси-колу — и все быстрее пойдет с властью. Но я думаю сейчас, что молодежь во многом еще не готова. Увод в сторону Крыма, другие действия существующей власти пока не дают мне возможности понять, можно ли с молодежью работать. Нам и раньше-то давали ограниченную возможность общаться с молодежью. Мои друзья проводили мероприятия экологической направленности. Банально по уборке прилегающей территории. Это правильно было. Я читал лекции в общественном университете по мировоззренческим и экологическим проблемам. Но сейчас министерство образования смотрит негативно: считает, что все наши возможности взаимодействия с молодежью в дальнейшем трансформируются в какие-то акции протеста. Я не думаю, что многие готовы протестовать серьезно. Но слышать иное мнение должны. И я буду прилагать усилия в направлении взаимодействия с молодежными организациями и с молодежью непосредственно. Мне это надо.
— А вы как сами чувствуете: тянется молодежь?
— Я особо не чувствую. Но… У меня, например, сейчас возникла проблема: музей вулканизма и биосферы выселяют из 11-й школы города Туапсе. Нужно срочно искать место для размещения этого музея. Его организатор и один из авторитетнейших ученых в области вулканологии и геологии России академик Мархинин озабочен этим. Это его идея и коллекции. Я являюсь его учеником и свою задачу вижу в сохранении его научного наследия и образовательного потенциала музея. На базе этого музея шла образовательная программа «геолог — эколог» совместно с управлением образования Туапсинского района: дети писали тематические доклады, занимались исследованиями. Большинство людей, способных сейчас передать молодежи научное понимание вещей и базовые знания, в уже преклонном возрасте, и заниматься им с ребятами просто тяжело. Я хотел бы сам постепенно продолжить их начинания, по возможности не конфликтуя с администрациями ни города, ни района. Я думаю, дети появятся, молодежи все это будет интересно, потому что и краеведение и геология, и просто изучение своей природы, малой родины, окружающего мира – естественно для молодых людей. Тем более для этого практически ничего не требуется – просто выйти в лес и горы. Поэтому наша задача — это сохранить и развить на базе Русского географического общества, каких-то других научных и образовательных организаций страны. Хочу, чтобы дети занимались наукой, причем фундаментальной. Мое направление — геология, я буду к этому идти.
— Среди современных женщин типичны «декабристки» (преданные подруги политзаключенных)?
— Это вопрос из разряда: есть ли типичные женщины? Женщины всегда уникальны и неповторимы. И каждая по-своему прекрасна. Верность и преданность, мне кажется, это одна из черт, присущих русским женщинам, поэтому поддерживать и ждать своих любимых и близких – это естественно. И мы (я имею в виду мужчины) всегда ждем этого от своих подруг вне зависимости от времени. Поэтому отвечу просто: «декабристки» — есть. К тому же и изменили мне наказание в декабре, да и выпустили тоже.
— Ваши друзья знают, что вы любите танцевать. Что дает вам танец на свободе и в неволе?
— Я люблю и танцую аргентинское танго. При всем разнообразии танцев, а в мире их немало, каждый из них передает какое-то свое конкретное чувство и настроение. Танго, которое многие считают грустным танцем, соединяет в себе и романтику, и огонь, и блеск карнавала, любовь и страсть, жажду встречи и горесть расставания, желание узнать о партнере как можно больше, слиться с ним в единое целое и показать, что это единое может. По одной из версий слово «танго» имеет африканское происхождение и переводится как «место встречи» или «особое место».
Родиной танго считаются грязные портовые улочки Буэнос-Айреса, из которых танец взлетел, покорив даже парижский высший свет. Не наши ли это митинги, пикеты, конференции, круглые столы, встречи в лесу, блокировки строительства объектов, да и тюрьма в том числе. И мой грязный портовый город Туапсе, за чистоту которого мы боремся, ранее практически ничем не приметный, тоже стал символом борьбы граждан за свою окружающую среду.
В разные времена танго, как в Аргентине, так и в Европе, было запрещено и гонимо. Бескомпромиссный смелый характер танго не мог не нажить себе врагов. Просто музыка танца несет в себе вызов, толкает людей к тому, чтобы выразить через танец свои самые глубокие чувства и переживания. В 30-е годы прошлого столетия после военного переворота в Аргентине на танго также начались гонения. Власть, озабоченная, но не уверенная в себе, видела в этом танце для себя опасность. Танго всегда было излишне свободолюбивым и бунтарским танцем. Оно же как нельзя лучше отвечало ожиданиям людей, мечтающих о свободе в правильном ее понимании. И сегодня оно так же передает всю гамму человеческих чувств и переживаний, надежд и разочарований. Поэтому, как мне кажется, танго будет всегда, а я, сколько смогу, столько буду его танцевать.
— Прогресс не приведет к тому, что люди станут собираться не в живых компаниях, не в залах, не на улицах и площадях, а исключительно в виртуальном пространстве и там проявлять свою активность?
— Мы с вами чувствуем большее удовлетворение от прочтения книг на бумажном носителе. Я думаю, что все-таки приятней чувствовать человека рядом. Понимаю, что 95 процентов информации человек получает зрительно, но все остальное — запахи, ощущения, общая близость — этот микромир необходим в непосредственном общении друг с другом. Я хочу видеть своих друзей у себя в гостях и сам по возможности всегда быть с ними рядом. Не думаю, что тенденция общения в виртуальном пространстве перерастет во что-то большее. Людям нравится путешествовать, менять места, вплоть до обстановки в квартире. Это естественно для каждого человека, поэтому необходимость непосредственного общения сохранится и останется. Это как раньше сомневались: останется ли театр? Остался. Трансформировался, но живой.
— У вас есть мечта? Изменилась ли она после заключения?
— Сейчас все стало гораздо сложней. К примеру, надежды у меня нет. Надежда должна умереть первой, чтобы человек начал что-то делать. А вот мечта, безусловно, есть. Если глобально брать, я действительно хочу жить в свободной стране. Чтобы мы с вами общались, абсолютно не думая о том, что скажут в следующий момент. Не в плане того, что не отвечать за свои слова, а в плане — экстремизм или не экстремизм, перешел грань или не перешел грань в соответствии с постоянными поправками к уголовному кодексу. Ну, и в целом, как все люди, хочу быть счастливым, жить с любимыми. А остальное приложится.
